Неточные совпадения
Стародум. Фенелона?
Автора Телемака? Хорошо. Я
не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать
не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Вронскому было сначала неловко за то, что он
не знал и первой статьи о Двух Началах, про которую ему говорил
автор как про что-то известное.
И вот таким образом составился в голове нашего героя сей странный сюжет, за который,
не знаю, будут ли благодарны ему читатели, а уж как благодарен
автор, так и выразить трудно.
Так выражалась Анна Сергеевна, и так выражался Базаров; они оба думали, что говорили правду. Была ли правда, полная правда, в их словах? Они сами этого
не знали, а
автор и подавно. Но беседа у них завязалась такая, как будто они совершенно поверили друг другу.
— Ну-с, вопросы к вам, — официально начал он, подвигая пальцем в сторону Самгина какое-то письмо. —
Не знаете ли: кто
автор сего послания?
— Нет, но они
не будут напечатаны, — поспешно и смутясь ответил Самгин. — А почему вы
знаете, что
автор — Иноков?
Дудорова и Эвзонов особенно много
знали авторов, которых Самгин
не читал и
не испытывал желания ознакомиться с ними.
Но слова о ничтожестве человека пред грозной силой природы, пред законом смерти
не портили настроение Самгина, он
знал, что эти слова меньше всего мешают жить их
авторам, если
авторы физически здоровы. Он
знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа религиозного настроения, умер в счастливом убеждении, что его
не очень веселая философия о мире, как «призраке мозга», является «лучшим созданием XIX века».
— Да очень просто: сделать нужно так, чтобы пьеса осталась та же самая, но чтобы и
автор и переводчик
не узнали ее. Я бы это сам сделал, да времени нет… Как эту сделаете, я сейчас же другую дам.
— Видите, Иван Андреевич, ведь у всех ваших конкурентов есть и «Ледяной дом», и «Басурман», и «Граф Монтекристо», и «Три мушкетера», и «Юрий Милославский». Но ведь это вовсе
не то, что писали Дюма, Загоскин, Лажечников. Ведь там черт
знает какая отсебятина нагорожена… У
авторов косточки в гробу перевернулись бы, если бы они
узнали.
Не знаю, имел ли
автор в виду каламбур, которым звучало последнее восклицание, но только оно накинуло на всю пьесу дымку какой-то особой печали, сквозь которую я вижу ее и теперь… Прошлое родины моей матери, когда-то блестящее, шумное, обаятельное, уходит навсегда, гремя и сверкая последними отблесками славы.
Не знаю, насколько верно последнее; при мне было очень хорошее лето, но метеорологические таблицы и краткие отчеты других
авторов дают в общем картину необычайного ненастья.
На это мы должны сказать, что
не знаем, что именно имел в виду
автор, задумывая свою пьесу, но видим в самой пьесе такие черты, которые никак
не могут послужить в похвалу старому быту.
Кажется, уж причины-то молчания критики о «Своих людях» мог бы
знать положительно
автор статьи,
не пускаясь в отвлеченные соображения!
— Потому что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница,
автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое время в России, о которой пишет в книге «Десять лет изгнания».] говаривала, что она много
знала женщин, у которых
не было ни одного любовника, но
не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
Ты помнишь, какой тонкий критик был Еспер Иваныч, а он всегда говорил, что у нас актерам дают гораздо больше значения, чем они стоят того, и что их точно те же должны быть отношения к писателю, как исполнителя — к композитору; они ничего
не должны придумывать своего, а только обязаны стараться выполнить хорошо то, что им дано
автором, — а ты
знаешь наших
авторов, особенно при нынешнем репертуаре.
Знаете, я все добиваюсь, нельзя ли как-нибудь до такого состояния дойти, чтоб внутри меня все вконец успокоилось, чтоб и кровь
не волновалась, и душа чтоб переваривала только те милые образы, те кроткие ощущения, которые она самодеятельно выработала… вы понимаете? — чтоб этого внешнего мира с его прискорбием
не существовало вовсе, чтоб я сам был
автором всех своих радостей, всей своей внутренней жизни…
— Знакомят с какими-то лакеями, мужиками, солдатами… Слова нет, что они есть в природе, эти мужики, да от них ведь пахнет, — ну, и опрыскай его
автор чем-нибудь, чтобы,
знаете, в гостиную его ввести можно. А то так со всем, и с запахом, и ломят… это
не только неприлично, но даже безнравственно…
— Я уж
не говорю, — продолжал он, — сколько обижен я был тут как
автор; но, главное, как человек небогатый, и все-таки был так глуп, или прост, или деликатен, —
не знаю, как хотите назовите, но только и на это согласился.
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется, быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени
знали всего почти наизусть, которого Татьяна была для них идеалом, — нынешние барышни почти
не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель,
автор бульварных романов.], и
знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
— Ну, ну,
не рассказывай! Изволь-ка мне лучше прочесть: мне приятнее от
автора узнать, как и что было, — перебивал Петр Михайлыч, и Настенька
не рассказывала.
«Принимая участие в
авторе повести, вы, вероятно, хотите
знать мое мнение. Вот оно.
Автор должен быть молодой человек. Он
не глуп, но что-то
не путем сердит на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он! Верно, разочарованный. О, боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они
не призваны».
— Послушай: ведь ты мне
не веришь, нечего и спорить; изберем лучше посредника. Я даже вот что сделаю, чтоб кончить это между нами однажды навсегда: я назовусь
автором этой повести и отошлю ее к моему приятелю, сотруднику журнала: посмотрим, что он скажет. Ты его
знаешь и, вероятно, положишься на его суд. Он человек опытный.
— Помилуйте, ваше превосходительство, да ведь это моя фамилия. Да и стихи
не мои… их все
знают [Это стихи Шумахера. Они долго ходили по рукам, потом уже появились в «Искре». — Примеч.
автора.].
Каково же было удивление, когда на другой день утром жена, вынимая газеты из ящика у двери, нашла в нем часы с цепочкой, завернутые в бумагу! При часах грамотно написанная записка: «Стырено по ошибке,
не знали, что ваши, получите с извинением». А сверху написано: «В.А. Гиляровскому». Тем и кончилось. Может быть, я и встречался где-нибудь с
автором этого дела и письма, но никто
не намекнул о происшедшем.
Генерал отпустил Ф.Б. Миллера,
узнав, что он
не видел рукописи, и напустился на
автора. Показал ему читанные им на вечеринке стихи, а главное, набросился на подпись...
— Ты
не заговаривайся так! — остановил его вдруг Марфин. — Я
знаю, ты
не читал ни одного из наших аскетов: ни Иоанна Лествичника [Иоанн Лествичник (ум. в 649 или 650 г.) — греческий религиозный писатель,
автор «Лествицы».], ни Нила Сорского [Нил Сорский (ок. 1433—1508) — русский публицист и церковно-политический деятель, глава «Заволжских старцев».]…
Разумеется,
автор красноречивой статьи
не знал, что, когда граждане города Дэбльтоуна разошлись, Матвей вздохнул с облегчением и сказал...
— Господа, прошу вас закурить сигары, а я сейчас… — и действительно я в ту же минуту присел и поправил, и даже уж сам
не знаю, как поправил, офицерское стихотворение «К ней» и пожелал
автору понравиться балетной фее и ее покровителю.
Никто, однако ж,
не решался «выходить»; из говора толпы можно было
узнать, что Федька уложил уже лоском целый десяток противников; кого угодил под «сусалы» либо под «микитки», кого под «хряшки в бока», кому «из носу клюквенный квас пустил» [Термины кулачных бойцов. (Прим.
автора.)] — смел был добре на руку. Никто
не решался подступиться. Присутствующие начинали уже переглядываться, как вдруг за толпой, окружавшей бойца, раздались неожиданно пронзительные женские крики...
Что сам
автор брошюры — и тот
не знает, кто что доказывал и что подтверждал!
— Ты
не знаешь, как они меня истязают! Что они меня про себя писать и печатать заставляют! Ну, вот хоть бы самая статья"О необходимости содержания козла при конюшнях" — ну, что в ней публицистического! А ведь я должен был объявить, что
автор ее, все тот же Нескладин, один из самых замечательных публицистов нашего времени! Попался я, брат, — вот что!
Несмотря на строгую взыскательность некоторых критиков, которые, бог
знает почему, никак
не дозволяют
автору говорить от собственного своего лица с читателем, я намерен, оканчивая эту главу, сказать слова два об одном
не совсем еще решенном у нас вопросе: точно ли русские, а
не французы сожгли Москву?..
— Право,
не знаю,
не я
автор этих изречений, — отвечал Бегушев.
На французском языке были выписаны Массильон, Флешье и Бурдалу, как проповедники; сказки Шехеразады, «Дон Кишот», «Смерть Авеля», Геснеровы «Идиллии», «Вакфильдский священник», две натуральные истории, и в том числе одна с картинками, каких
авторов —
не знаю.
Хотя г-жа Ежова коротко
знала автора по петербургской сцене, привыкла к его безумным вспышкам и, будучи неуступчивого нрава, никогда ему
не покорялась, а, напротив, заставляла его плясать по своей дудке, но в Петербурге она была дома, как будто в своей семье, — здесь же совсем другое дело; она сама приехала в гости в Москву, и сцена Большого Петровского театра, полная разного народа, казалась ей чужой гостиной.
Часто
автор сам замечает это и говорит, что, начав писать, еще
не знает, что будет говорить дальше.
Поэтому она позволяла писать и то, что ей
не нравилось,
зная, что это
не будет иметь слишком обширного влияния на жизнь общества; возвышала чинами и наградами тех, чьи произведения были ей приятны, для того, чтобы этим самым обратить общее внимание на
автора, а таким образом и на его сочинения.
Автор этого письма говорит о Клире как о лице хорошо ему известном и оправдывает его отзыв о Марке Аврелии; в заключение же говорит с огорчением: «Критики, а особливо вмешивающиеся в дела политические, которых
не знают ни малейшей связи, всегда будут иметь прекрасное поле рассыпать свои рассказы».
Сего
не довольно: славнейшие иностранные
Авторы и Философы, подобно благодетельным Гениям, ежедневно украшали разум Ее новыми драгоценностями мыслей; в их творениях [Родительница Екатерины,
знав любовь Ее ко чтению книг, в завещании своем отказала Ей свою библиотеку сими словами: «Любезной моей Государыне Дщери Екатерине Алексеевне отдаю всю мою библиотеку, как здешнюю, так и Доренбургскую, собранную мною нарочно для Ее Высочества; ибо я
знаю Ее великую охоту ко чтению.
Новиков, прикидываясь, что
не знает, кто сочинил «О, время!», говорит здесь о Екатерине и как об
авторе и как о правительнице, и одну восхваляет пред другим.
«Я уж все
знаю», говорит, да и бросит книгу; но я
не говорю про русские романы: они
не могут образовать человека; но она так же читает Дюма [Дюма Александр, отец (1803—1870) — французский писатель,
автор многочисленных романов развлекательно-приключенческого характера.] и Сю [Сю Эжен (1804—1857) — французский писатель.] и других великих писателей.
Но очевидно, что такая надежда
автора слишком преувеличена, и, кроме того, он совершенно напрасно позабыл о том, что если европейские читатели
не знают истории и образованности русской, то все же они знакомы хоть с какой-нибудь историей и имеют хоть какую-нибудь образованность.
Здесь уже нельзя
узнать прежнего сочинителя: все светские лица, лица
не русские, лишены жизни и действительности, и повесть делается скучною, неестественною,
не возбуждающею интереса, хотя написана языком прекрасным и содержит в себе много прямых, здравых суждений и нравственных истин, выражающих горячую благонамеренность
автора.
Если б этот тип пропал совсем, то было бы легче вообразить его и
не сомневаться в верности изображения; но он
не перевелся, его все
знают и видят, только совсем под другими формами, — и потому лица Загоскина кажутся теперь призраками, придуманными
автором для назидания публики, а более для потехи зрителей, или ветряными мельницами, с которыми он добросовестно сражается.
«Никто
не знает его родителей, — говорила Марфа, — он был найден в пеленах на железных ступенях Вадимова места и воспитан в училище Ярослава, [Так называлось всегда главное училище в Новегороде (говорит
автор).
Нет, мы ничего
автору не навязываем, мы заранее говорим, что
не знаем, с какой целью, вследствие каких предварительных соображений изобразил он историю, составляющую содержание повести «Накануне».
(Прим.
автора.)] уезд вместе с тамошним исправником, которого лично
не знал, но слышал о нем много хорошего: все почти говорили, что он очень добрый человек и ловкий, распорядительный исправник, сверх того, большой говорун и великий мастер представлять, как мужики и бабы говорят.
Граф. Вы
знаете, в этом деле
автор не судья; но мне кажется, что по крайней мере остальное
не хуже, если
не лучше.
Ступендьев. Для
авторов? Гм… Да, третье лицо… Но я, право,
не знаю, прилично ли это будет… Как же это я уйду из дому?.. Граф, наконец, может обидеться.